Дом на холме

Сначала — отторжение, почти физическое. Рисако не может смотреть на Мидзухо без внутреннего содрогания: женщина, уничтожившая свою дочь. Три года назад она сама держала на руках крошечное тельце, и теперь — снова в ванной, снова крик, но другой. Ей поручено быть заместителем народного заседателя — не просто присутствовать, а смотреть в лицо матери-убийце и пытаться понимать. Мидзухо молчит. Ни раскаяния, ни истерики. Призрак в теле женщины. Рисако рвёт от этой немоты.

Но с каждым днём судебного разбирательства линия между «она» и «я» начинает плыть. В тени чужой трагедии просыпаются её собственные призраки. Воспоминания, запах детского шампуня, голос мужа за стенкой, странная пустота, которую она тогда не замечала. В Мидзухо — обрывки себя. Ненависть становится зеркалом. А за каждым вопросом суда всё чаще слышится не ответ, а эхо собственного страха: что, если границы между добром и злом, материнством и безумием тоньше, чем она думала?